Спор Вл.Соловьева и Д.Мережковского о демонизме Лермонтова

В творчестве Лермонтова романтические противоречия мечты и действительности, личности и всеобщего, духа мятежности и отрицания и тоски по гармонии и идеалу доходят до крайней степени, сталкиваются религиозные мотивы с богоборческими. Бунт героя Лермонтова направлен против Бога, создавшего дисгармонический мир. В.Соловьев назвал это лермонтовской «тяжбой поэта с Богом».

Провозгласив еще в статье «Судьба Пушкина» (1897 г.) моральную ответственность всякого художника перед своим даром («гений обязывает»), русский религиозный философ Вл.Соловьев (1853-1900) с тем же нравственным императивом подошел к судьбе и творчеству Лермонтова – как поэту и человеку, не исполнившему его: «С ранних лет ощутив в себе силу гения, Лермонтов принял ее только как право, а не как обязанность, как привилегию, а не как службу». К основным особенностям «лермонтовского гения» Соловьев относит «страшную напряженность и сосредоточенность мысли на себе, на своем я, страшную силу личного чувства».

Соловьев обнаруживает в Лермонтове «прямого родоначальника» ницшеанского умонастроения, нравственный порок которого состоит в «презрении к человеку, присвоении себе заранее какого-то исключительного сверхчеловеческого значения». Однако Соловьев упрекает Лермонтова не за идею сверхчеловечества, которую философ понимает по-своему – как необходимое преображение человеческой природы, «одоление» и просветление злых личных страстей, освобождение от зависимости житейских притяжений: Соловьев ставит Лермонтову в вину, что он не пошел по пути «истинного сверхчеловечества», хотя и был призван к этому.

Другая особенность Лермонтова, по мнению В.Соловьева, – «способность переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни». Но эта поражавшая Соловьева способность «второго зрения», «способность пророческая», не нашла у Лермонтов должного развития и применения, ибо Лермонтов идеализировал и эстетизировал злое начало в своей гениальной натуре: в Лермонтове жили «демон кровожадности» (способность «услаждаться деланьем зла»), «демон нечистоты» (эротизм некоторых произведений) и «третий и самый могучий – демон гордости», с которым Лермонтов, в отличие от первых двух, и не пытался бороться: «…мы не найдем ни одного указания, чтобы он когда-нибудь тяготился взаправду своею гордостью и обращался к смирению». Однако религиозное чувство, «часто засыпавшее в Лермонтове, никогда в нем не умирало и, когда пробуждалось – боролось с его демонизмом», хотя и принимало часто «странную» форму тяжбы с богом, о котором Лермонтов говорил «с какою-то личною обидою». Трагедия Лермонтова, по Соловьеву, – в противоречии между теургической миссией поэта и низким уровнем его нравственного сознания.

Вывод Соловьева: «как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была степень его нравственного усовершенствования, Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга – развить тот задаток, великолепный и божественный, который он получил даром».

Посвятил творчеству Лермонтова очерк «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» (1908 г.) Дмитрий Сергеевич Мережсковский (1866-1941 гг.).
В основу концепции Мережковского о Лермонтове легли вечная мятежность и «несмиренность» как доминирующие черты личности и творчества поэта, который был для философа «Каином русской литературы», «одним единственным человеком в русской литературе, до конца не смирившимся». Этим он, по мысли Мережковского, противостоит А.С. Пушкину, Н.В. Гоголю, Ф.М. Достоевскому, Л.Н. Толстому.
Мережковский рассматривает Лермонтова в постоянном противопоставлении Пушкину: «Пушкин – дневное, Лермонтов – ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами – созерцанием и действием». Лермонтов – поэт-изгой, ненавистный своим современникам, не понятый потомками. Источник бунта Лермонтова, как считает Мережковский, «не эмпирический, а метафизический»; «религиозно утверждающая себя несмиренность, несмиримость» Лермонтова родственна богоборчеству библейских Иакова и Иова.

Соловьев, по мнению Мережковского, не понял «святости» лермонтовского богоборчества, не понял потому, что оно «окончательно забыто в самом христианстве». Беспощадный приговор Соловьева, вынесенный Лермонтову, критик также связывает с непониманием религиозного смысла лермонтовского вопроса о зле, проявившемся и в творчестве, и в личности поэта: зло Лермонтова – это «зло иного порядка», которое Соловьев смешивает с «обыкновенной человеческой пошлостью», это «только болезненный выверт, безумный надрыв». Лермонтов же, как его Демон, трагически раздвоенная натура, причастная соблазнам земного мира и вместе с тем несущая в себе «великий и могучий дух» – на эти слова В.Г. Белинского Мережковский опирается как на безусловно авторитетные.

Мережковский утверждает, что Лермонтов находится в «интимной» связи с таинственным запредельным миром, «опыт вечности» окрашивает его мироощущение. Уникальность лермонтовского творчества Мережковский видит в самой онтологической напряженности зрения и движения Лермонтова – не от земли к небу (путь, свойственный традиционной христианской святости), а «от неба к земле, оттуда сюда…»: «Это – обратная христианской земной тоске по небесной родине – небесная тоска по родине земной».

Обращаясь к «Мцыри» и отдельным стихотворениям Лермонтова, Мережковский определяет источник его любви, его земной страсти как «нездешний», как «неземную любовь к земле». Связи с Лермонтовым в различных аспектах прослеживает Мережковский у Достоевского, Толстого, Вл. Соловьева, которого он называет «чересчур близким» Лермонтову «врагом». «Как соединить <…> наше созерцание с нашим действием, Пушкина с Лермонтовым», по Мережковскому, – насущный вопрос современности, связанный с преодолением «старого неба» христианства и воскрешением плоти. В свете предстоящего в России движения «от небесного идеализма к земному реализму» Лермонтов – предтеча и «будущее религиозного народничества».